ПАТРИАРХ

С именем Ботвинника связана вся моя шахматная судьба. Он дал путевку в жизнь и на протяжении полувека оставался для меня непререкаемым и высокочтимым авторитетом.

Я стал его учеником в стенах шахматного клуба Ленинградского Дворца пионеров в далеком 1939 м, когда достиг первых заметных успехов в школьных соревнованиях и, пройдя путь от начальной V категории по всем разрядным ступенькам, стал кандидатом в мастера. До Михаила Моисеевича я занимался у отличных педагогов — Алексея Павловича Сокольского, Георгия Яковлевича Левенфиша, раскрывших мне многие тайны шахматной науки, но, пожалуй, именно Ботвинник определил мое призвание.

У Михаила Моисеевича, который был к тому времени уже признанным лидером советских шахмат, проявился особый подход к шахматному наставничеству и неповторимый педагогический метод занятий с учениками. Их во Дворце пионеров у Ботвинника было немного — 8—10 самых способных, и встречался он с нами в свободное от научной работы и выступлений время, обычно раз в неделю. Михаил Моисеевич не читал нам лекции, не навязывал готовых рецептов, не забивал юные головы дебютными вариантами. Словом, никогда не вел уроков в общепринятой форме. Он давал ученикам узкие задания для самостоятельной домашней работы на различные темы теории дебютов, миттельшпиля и классических исследований в области окончаний, выделяя 2—3 недели для подготовки докладов, с тем чтобы потом выслушать аналитические отчеты в роли внимательного, доброжелательного, но строго оппонента.

Педагогическим девизом Ботвинника было научить юного шахматиста главному — учиться. Он всегда подчеркивал: «Если вы изберете для себя шахматную карьеру, учиться вам придется всю жизнь». И, действительно, Ботвинник воспитал в своих учениках способность к самостоятельной работе, умение рационально пользоваться богатым литературно-шахматным наследием, привил потребность совершенствования аналитически-исследовательского процесса — словом, заложил основы навыков, необходимых для профессиональной карьеры. Он говорил: «Недостаточно много играть в шахматы. Надо оставлять время, чтобы о них думать».

Вспоминаю, как ответственно готовили мы свои доклады, как ловили каждое замечание Учителя, как гордились его одобрительными оценками, как сокрушались порой своими неизбежными промахами! Самое же удивительное в таких семинарах было то, что Ботвинник, оказывается, и сам учился с нами! Давая задания по сложным дебютным проблемам, он словно бы выверял и свои собственные анализы по этим темам. Помню, как в 1941 году Ботвинник, победив на сложнейшем турнире и завоевав звание абсолютного чемпиона СССР, в интервью неожиданно подчеркнул роль своих учеников в подготовке к этому соревнованию. «Они, даже не подозревая того, очень помогли мне», — сказал чемпион.

Впрочем, иногда (правда, увы, редко) Михаил Моисеевич не только авторитетно оппонировал нам, но и сражался в сеансах одновременной игры на пяти-шести досках с часами в условиях, как тогда говорили, наиболее приближенных к боевой (турнирной) обстановке. Потом сыгранные партии мы совместно разбирали, что было, конечно, хорошей наукой для ребят; а однажды я, к огромной радости, увидел в газете «64» подробные комментарии Ботвинника к партии с Марком Таймановым, в которой мне довелось победить Учителя. Это была моя первая партия, появившаяся в шахматной прессе, да еще в такой необыкновенно почетной форме.

Ботвинник своим примером учил нас и этике шахматной жизни, и уважению к коллегам, и вниманию к общим цеховым интересам. Вспоминаю с благодарностью, как порой звонил он мне, тогда еще неоперившемуся юнцу, и расспрашивал о сыгранных в турнирах партиях, искренне поздравляя с удачами.

Счастливое отрочество перечеркнула война. Дом, школа, Дворец пионеров, Ленинград стали надолго (а в чем-то и навсегда) незабываемым и дорогим прошлым...

Низкий поклон, Учитель! Горжусь, что был среди первых Ваших воспитанников.

Добавлю, что спустя многие годы, уже в ранге чемпиона мира, Ботвинник реализовал свой педагогический опыт в глобальном масштабе Всесоюзной шахматной школы, где путевки на шахматный Олимп получили будущие чемпионы Гарри Каспаров и Анатолий Карпов, Владимир Крамник и многие другие замечательные гроссмейстеры.

А мои контакты с Михаилом Моисеевичем возобновились лишь в 1947 году, когда я неожиданно получил от него удивительное письмо, которое храню как реликвию. Приведу его полностью.

Здравствуйте, Марк!

Был в Ленинграде 18 сентября — всего несколько часов, пытался узнать Ваш телефон, но в справочной мне сказали, что Вашей фамилии в списке нет.

Сейчас я начинаю подготовку к матч-турниру, вернее, составляю план своей подготовки и решил, Марк, обратиться к Вам за помощью.

Во-первых, Марк, я бы просил Вас, если это не секрет, сообщать все интересные нововведения в области дебюта, которые встречаются в Ленинградских партиях. Во-вторых, я ищу себе партнеров для закрытой тренировки, которая ориентировочно намечена на январь. Предполагается, что тренировка будет проводиться в доме отдыха под Москвой. Возможно, что если будет сорван чемпионат СССР (либо предполагаемый Всеславянский турнир вместо чемпионата также не состоится), то эта тренировка будет продолжаться дольше, и займет период 15 декабря — 1 февраля.

Я прошу Вас, Марк, сообщить мне, готовы ли Вы помочь мне в принципе, а если да — устраивают ли Вас эти сроки.

Меня беспокоит, не совпадает ли экзаменационный период с ними?

Во всяком случае, Вы напишите, пожалуйста, согласны ли Вы, Ваши условия (Комитет Вам все оплатит) и т. п.

Мне кажется, что это дело будет полезно и для Вас — надо же Вам когда-нибудь всерьез браться за шахматы.

Я обращаюсь к Вам, Марк, потому, что не так много у меня друзей, которые годятся для закрытой тренировки, т. е. которые умеют держать язык за зубами. На Вас я надеюсь в этом отношении.

Жду Вашего письма

Сердечный привет

М. Ботвинник

27.09.1947 г.

P. S. Об этом письме и его содержании никому, пожалуйста, не говорите! М. Б.

Поразительный документ, не правда ли? В немногих строках весь Ботвинник с его интеллигентной уважительностью к партнеру, трогательным вниманием и даже заботой о молодом адресате (чего стоят слова об экзаменационном периоде и оплате тренировок!), тщательность и продуманность плана подготовки и, наконец, какое-то ощущение замкнутости и даже одиночества, выразившееся в подчеркнутом недоверии к коллегам и прорвавшейся резкости в их адрес (держать язык за зубами!), а в довершение — постскриптум, акцентирующий конфиденциальность своих планов, настороженность ко всему окружающему миру, которые были лейтмотивом всей его жизни.

Не могу вспомнить, что помешало воплотиться намерениям Ботвинника, поскольку для меня его предложение было не только лестным, но и исключительно привлекательным, и мой ответ мог быть независимо ни от чего только «да! да! да!», но так или иначе планам не суждено было сбыться, о чем я могу только искренне сожалеть...

Что же касается присущих Ботвиннику подозрительности и недоверчивости, ставших «притчей во языцех», то у него, как истинного сына советской эпохи, веских оснований для этого, увы, было предостаточно.

Именно к тому времени относится история с поездкой Ботвинника в Голландию, ставшая известной лишь теперь, после публикации в «Известиях» секретных материалов ЦК партии, отражающих царившую тогда в верхах гнетущую атмосферу подозрительности даже по отношению к знатным и уважаемым гражданам страны, составлявшим ее гордость.

В статье под заголовком «Совещание у Суслова» воспроизводится стенограмма совещания руководителей партии и правительства в начале апреля 1948 года:

Покровский (зам. зав. Отделом Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП (б)): «Я не проверял, но мне говорили, возвращаясь из Гааги (речь идет о матч-турнире за звание чемпиона мира. — М. Т.), Ботвинник вез с собой 15 чемоданов».

Ворошилов: «Иностранцы, уезжая из Москвы, увозят по 20 чемоданов. Да и что оттуда можно привезти, когда у нас есть все». (Святая простота! —М. Т.) <...>

Суслов: «Насчет Ботвинника, вероятно, болтают».

Ворошилов: «Он неплохой большевик и семейный человек к тому же».

Покровский: «Мы беседовали с товарищами, которые были в Гааге».

Постников: «Я считаю, что это неправильно. У товарища была премия 1500 гульденов, он кое-что себе купил, а к тому же 10 чемоданов он вез с собой отсюда. Ведь он уезжал с семьей — с женой и дочерью. У него книг было два чемодана».

Словом, на этот раз все закончилось для Ботвинника благополучно. Но сама постановка «вопроса о чемоданах» в ЦК ВКП(б) свидетельствует, что могло статься и иначе...

Так, например, четыре года спустя чемпиона мира Ботвинника вытурили из Олимпийской команды, да еще руками подговоренных коллег-гроссмейстеров, под бессовестным предлогом, что он, по мнению специалистов (?!), находится в плохой спортивной форме и не может гарантировать лучший результат на первой доске (всего команда состояла из шести гроссмейстеров). И предложили Ботвиннику официально объявить организаторам шахматной Олимпиады, крайне заинтересованным в участии чемпиона мира, о своей «болезни». «Но ведь я абсолютно здоров», — пытался возразить Ботвинник. Увы, то был «глас вопиющего в пустыне»... Стоит ли удивляться, что, не раз «обжегшись на молоке», он считал необходимым «дуть и на воду»...

С горечью и обидой делился со мной однажды переживаниями Сало Флор, верный друг и секундант Ботвинника, по поводу поразившего его эпизода, который случился во время матча на первенство мира Ботвинник—Бронштейн .

Это было на финише сложнейшего поединка 1951 года. Накануне предпоследней — двадцать третьей — партии Ботвинник отставал на очко (10,5:11,5), и только победа могла дать ему шанс отстоять свой титул, поскольку в последней встрече ему предстояло играть черными фигурами, что значительно усложняло задачу. Ботвинник, как и обычно в критических ситуациях, вел борьбу с огромным напряжением и полной отдачей сил. Он умело переиграл соперника.

Когда было сделано сорок ходов и партия по регламенту должна была откладываться для доигрывания на другой день, положение Бронштейна выглядело очень трудным. Было очевидно, что в распоряжении чемпиона мира имелось сильное продолжение, которое сулило ему самые радужные перспективы. И этот довольно очевидный ход он должен был записать в своем бланке и запечатать в специальный конверт для завтрашнего возобновления игры. Завершив после длительного обдумывания эту традиционную в те времена процедуру (теперь партии не откладываются и заканчиваются, согласно регламенту, в тот же день), чемпион мира в хорошем настроении покинул сцену Концертного зала им. Чайковского. Его встретил радостный Флор, и они, как обычно, пешком отправились домой к Ботвиннику. По дороге секундант приводил по памяти варианты, которые должны принести желанную победу. Поужинав, сели за доску и вместе проанализировали позицию из отложенной партии. К ночи Флор удалился домой для скрупулезной шлифовки анализа, договорившись, что утром они расставят все точки над «i». Так и случилось. С учетом очевидного «секретного» хода, который должен был накануне записать Ботвинник, сомнений в его победе уже не оставалось. В игровой день они вместе прогулялись, пообедали и отправились на доигрывание этой, по существу, решающей партии. Эмоциональный Флор не скрывал своей радости по поводу ожидавшейся развязки, а Ботвинник охотно ему поддакивал. Наконец, они пришли к турнирному помещению. Сало пожелал «ни пуха, ни пера», и только здесь, у входа в зал, Ботвинник неожиданно признался. Тихо, чтобы никто не мог услышать, он шепнул Флору: «Саломончик! Я записал другой ход...». Флор чуть не плакал и долго не мог забыть обиду, нанесенную другом...

Недоверчивая осторожность Ботвинника проявилась и в забавном случае, связанном уже со мной лично.

Как-то, на одном из сборов команды советских гроссмейстеров, перед выездом за рубеж на международное соревнование, во время прогулки Михаил Моисеевич спросил: «Марк Евгеньевич! (с определенного момента он стал называть меня по имени-отчеегву — М. Т.) Какие у Вас планы на вечер? Ничего особенного? Тогда приходите ко мне часов в девять...». Заинтригованный, я в назначенный час постучался в комнату Ботвинника. Он, как всегда, был радушен, но почему-то запер дверь, зашторил окна и конфиденциально предложил: «Будем играть блиц-матч из десяти партий пятиминуток. Но, ни об этом, ни о результате никто не должен знать...».

Известно (Ботвинник всегда это подчеркивал), что он отрицательно относится к быстрым партиям и особенно блицу, поэтому его неожиданное предложение, да еще в такой таинственной форме, прозвучало для меня не только заманчиво, но и лестно. Мы сели за уже приготовленный к необычному матчу столик, и борьба началась. В молодости я блиц играл охотно и, в отличие от моего могучего партнера, довольно хорошо, а потому исход такого сражения был предрешен. Я выиграл со счетом то ли 7:3, то ли еще крепче, но, к счастью, это нисколько не огорчило Михаила Моисеевича — просто еще один пункт секретной подготовки он выполнил. А на прощание все же добавил: «Но, Марк Евгеньевич! Никому ни слова. Обещаете?». Я честно держался лет так сорок...

И все же, несмотря на мой пиетет к Михаилу Моисеевичу и, убежден, его доброе расположение к своему первому ученику, между нами однажды пробежала черная кошка.

Огорчительный эпизод произошел на XX чемпионате СССР в 1952 году. Жребий свел нас в четвертом туре. Встреча с чемпионом мира всегда знаменательна, и, признаюсь откровенно, больше всего хотелось сделать почетную ничью. Вот почему, хорошо разыграв черными дебют и добившись полноправной позиции, я счел возможным сделать Учителю мирное предложение. Но у Михаила Моисеевича, видимо, была иная задача. Во всяком случае, он, сославшись на существовавшее тогда турнирное правило, запрещавшее соглашаться на ничью до тридцатого хода без разрешения главного судьи, мою инициативу холодно отклонил и... тут же сделал неудачный ход. Сильный ответ оказался для него неприятной неожиданностью, и Ботвинник погрузился в длительное раздумье. Каково же было мое удивление и, признаюсь, разочарование, когда Михаил Моисеевич вдруг обратился ко мне с встречным... мирным предложением. Зная принципиальность Ботвинника, я никак не мог понять, почему на двадцать втором ходу он словно бы сделал мне отповедь за нарушение турнирного регламента, а уже через ход кардинально изменил свои взгляды. Мне оставалось лишь деликатно ответить, что вопрос о соглашении на ничью до тридцатого хода, на что мне ранее справедливо указал сам мэтр, не может быть решен без санкции судейской коллегии. К нашему столику был приглашен главный арбитр Игорь Захарович Бондаревский, который, объективно оценив создавшуюся на доске позицию, в признании ничейного исхода нам отказал и официально предложил продолжить борьбу, чему мы и подчинились. Партия продолжилась, и в результате тактических осложнений мне удалось добиться победы.

Поздно вечером Ботвинник позвонил Флору — тогда уже моему секунданту — и выразил недовольство но поводу поступка его подопечного. Сало Флор слыл очень объективным человеком, и с его мнением коллеги считались. Он, конечно, был в курсе инцидента, но поддержал мою сторону:

—Миша, ведь Маркуша не планировал у Вас выигрывать и первым предложил ничью, которую Вы же и отклонили.

—А если не планировал, почему выиграл? — парировал Ботвинник,

—Но ведь судья потребовал соблюдения регламента. Это было справедливо?

—Конечно, - согласился Михаил Моисеевич, хотя обиду в душе затаил надолго.

К счастью, Ботвинник четко определял сроки своих «приговоров» и с. «обидчиками» подолгу не разговаривал. Мой срок истек года через два... Сначала Патриарх «помягчал», когда выиграл у меня матч на звание чемпиона СССР, а затем наступило время полной амнистии. Добрые отношения восстановились, и, когда наступил момент самого главного событии в моей шахматной карьере — матч с Робертом Фишером, я счел возможным и необходимым обратиться к Учителю за помощью в подготовке. Ботвинник щедро одарил меня бесценными советами. Из своих методов глубокой и всесторонней подготовки к соревнованиям Ботвинник никогда не делал секретов. Напротив, он публиковал обширные и откровенные статьи по этой, тогда еще совсем неразработанной проблеме. И я, конечно же, читал их. Но когда Ботвинник открыл передо мной «тайники» своей лаборатории, признаться, я был поражен оригинальностью, масштабностью, психологической насыщенностью и тактической значимостью его идей.

Прежде всего оказалось, что почти на всех крупных гроссмейстеров — его потенциальных соперников — у Ботвинника заведены «досье», где скрупулезно собраны самые разнообразные характеристики — и личностные, и творческие; такие меткие, что на них могли бы поучиться даже секретные службы КГБ...

Непрерывно пополнявшиеся материалы содержали заметки Ботвинника не только по поводу стиля шахматиста, его сильных и слабых сторон, дебютного репертуара, излюбленных приемов игры, реакции на результаты отдельных партий, психологической устойчивости, поведения в цейтнотах, но и многое другое. Он обращал внимание даже на, казалось бы, незначительные штрихи к основному портрету. Так подметил однажды, что Макс Эйвс с удовольствием делает «длинные» ходы и, если у него возникает примерно равноценная альтернатива — передвинуть фигуру рядышком или направить ее через всю доску, он непременно предпочтет последний вариант. Причем Ботвинник даже нашел этому забавное обоснование: «Эйве высок ростом, и ему требуется больше пространства...». Мелочь? Но какой важной она может оказаться в процессе игры!

К моей удаче, у Михаила Моисеевича оказалось досье и на Фишера (несколько лет назад намечался его матч с великим американцем), и он без колебаний щедро передал мне этот бесценный плод его разработок. Не стану вдаваться в чисто шахматные детали уникальных аналитических выкладок — они были, как всегда у Ботвинника, многообразны и точны. Поделюсь лишь воспоминаниями о его рекомендациях, связанных непосредственно с моими предматчевыми и матчевыми проблемами. Прежде всего Михаил Моисеевич, увы, не одобрил моего выбора секунданта, а я, увы, к этому прислушался, что считаю теперь одной из главных ошибок. Мы уже договорились с Мишей Талем, близким мне по духу, живым, остроумным, обаятельным человеком, не говоря уже о его шахматной гениальности, и я радовался предстоящему сотрудничеству. Но Ботвинник был непреклонен: «Вы оба настолько богемны, что вряд ли сможете удержаться в рамках аскетизма, а это очень важно, — и не без юмора добавил: — Чего доброго сопьетесь. Возьмите лучше Юру Балашова. Он серьезный молодой человек, недавно защитил диплом по творчеству Фишера, отличный аналитик». Все это было правда, как и то, что Юра оказался верным и старательным помощником, но ведь его я раньше не знал, и сближались мы уже непосредственно в процессе работы...

Зато другие рекомендации были мудры, оригинальны и весьма предусмотрительны. Для начала Михаил Моисеевич порекомендовал сыграть 8—10 тренировочных партий с «усиленным партнером». Иными словами, моим секундантам Юрию Балашову и Евгению Васюкову предоставлялось право, находясь в соседней комнате, консультироваться по каждому ходу, принимать общее решение, передвигая фигуры на доске и даже пользуясь справочной литературой. К тому же времени на обдумывание у «спаренного и усиленного партнера» было на целый час больше, чем у меня, — на сорок ходов три с половиной часа! Я же играл по всем обычным правилам, только не видя своего соперника. Что и говорить, серьезное испытание! Не помню точного результата нашего тренировочного матча, но, кажется, я сыграл достаточно солидно — одну выиграл, две проиграл при остальных ничьих.

Среди других специфических рекомендаций Ботвинника припоминаю и новее любопытные. В частности, совет, связанный с присущей мне с детских лет неискоренимой слабостью — рефлекторной реакцией. Зачастую я делаю «естественные» ходы, не задумываясь, а порой и вовсе даю вовлечь себя в цейтнотный ритм противника. Чтобы преодолеть эту вредную манеру, Михаил Моисеевич посоветовал во время тренировок, кроме шахматных часов, ставить еще и... песочные с тем, чтобы, пока минутная доза не пересыплется в колбу, не сметь делать ответного хода, а для страховки еще и сидеть во время игры на ладонях, дабы механически исключить импульсивные движения и помешать руке опережать мысль.

И в дополнение еще лаконичные, чеканные советы:

—Месяц на подготовку.

—Быть самостоятельным.

—Стать профессионалом!

—Спорт, воздух, плавание.

—Спать перед обедом и обедать за полтора часа до игры.

—Готовиться немного. Силы беречь!

—Без светского образа жизни.

—Таль — нет! Все-таки — Балашов!

Это была великолепная глобальная программа. Увы, «не в коня оказался корм», но это уже не его вина, а моя беда...

Добавлю лишь, что Михаил Моисеевич за долгие годы наших добрых отношений хорошо познал своего ученика. В книге «Полвека в шахматах» в 1978 году он писал: «Марк Евгеньевич Тайманов начал свою шахматную карьеру почти как вундеркинд: мальчик соображал молниеносно и блестяще считал варианты. Впоследствии, изучив и методы позиционной борьбы, он добивался крупных успехов: был чемпионом страны и дважды — претендентом на мировое первенство. И все же осталось впечатление, что Тайманов мог добиться большего. Видимо, сказались особенности человеческого характера. В поисках истины он не любит сомневаться, что приводило нередко к поспешным решениям. Это бывало и у других шахматистов, как, например, в прошлом у Боголюбова, а в нынешние времена у Ларсена...».

Ботвинник мне запомнился человеком не только глубокого аналитического ума, невероятной работоспособности, широких интересов, но и поразительной целеустремленности, определявшей динамизм его натуры. За что бы ни брался, у него все получалось. Даже в мелочах. В юности Миша Ботвинник встречался с девушкой, увлекавшейся бальными танцами,

Ударить в грязь лицом было не в характере молодого кавалера, и он решил проявить себя на этом поприще. «Чарльстон у меня не получался, — спустя годы самокритично вспоминал Михаил Моисеевич, — не так просто вертеть ногами одновременно. Но я схитрил: месяца два методично тренировался перед зеркалом и создал свой стиль (еще один «вариант Ботвинника»! — М. Т.), когда ноги работают поочередно, и заметить это было практически невозможно». Михаил Моисеевич настолько уверовал в свое хореографическое мастерство, что как-то, танцуя с самой Галиной Улановой, на сказанный великой балериной комплимент он, по собственному признанию, «ничего сказать ей не мог — фокстрот она танцевала слабо...».

Михаил Моисеевич отличался тонкой российской интеллигентностью, старомодной скромностью; он был живым, остроумным собеседником, превосходным рассказчиком, знавшим множество интересных историй и модных анекдотов.

Ботвиннику было свойственно и чувство юмора. Вспоминаю, как однажды он, словно бы на полном серьезе, заметил: «Признаться, мне не очень симпатично, как поступил Гарик Каспаров. В детстве был Вайнштейном, а потом, когда умер отец, принял фамилию матери. У меня ведь была схожая ситуация, но, когда отца не стало, я не изменил фамилию». И на естественный вопрос слушателей: «А как фамилия Вашей матери?» — невозмутимо ответил: «Рабинович...».